Если бы почувствовал где-то глубоко внутри себя, что этот бешеный график каким-то образом отражается на качестве моей игры, как техническом, так и артистическом, конечно, я бы сразу отошел от всей общественной работы. Но я люблю существовать в таком сумасшедшем ритме. Понятно, что ресурсы моего организма не вечны, но есть мои старшие коллеги, такие как Валерий Гергиев, Владимир Спиваков, Юрий Башмет, Юрий Темирканов, у которых я учусь. Валерий Гергиев, например, живет в таком графике последние двадцать лет. Я – только лет восемь. Так что мне есть к чему стремиться. И еще раз повторюсь: качество мое как артиста не страдает, так что пока могу себе позволить заниматься общественными делами.
Как артист, где вы сейчас: у подножия горы, на склоне, на вершине?
Это точно не ко мне вопрос. Я занимаюсь любимым делом и думаю только о музыке, а где нахожусь относительно горы, должны судить зрители, слушатели и критики.
Во-первых, я ломал руку в детстве трижды и, к счастью, ее двигательная функция не пострадала, но вообще это дело случая. Могу сказать, что руки у меня не застрахованы. И еще могу сказать, что – нет, не боюсь. Я вообще не боюсь по жизни.
И плохо сыграть концерт тоже не боитесь?
Никогда не настраиваюсь перед концертом как-то специально. И не думаю о том, где черпать силы. Пока у меня сил достаточно, и мне не нужно о них думать. Я этим не бравирую, а просто констатирую. И когда меня спрашивают, где я хочу быть через 10 лет, первое, что отвечаю – на сцене. Это самое главное. Потому что вся эта общественная работа и шумиха вокруг – наносное. В том смысле, что если бы на сцене ничего бы не было, то и никаких советов по культуре при Президенте России тоже бы не было.
А почему вы в принципе начали заниматься общественными делами?
Потому что если я могу принести кому-то пользу, должен ее приносить. Меня родители так в детстве воспитали: не обижать никого и помогать людям. Это самое главное. Так я и стараюсь жить.
Нет, конечно, всего фортепианного репертуара у меня нет, потому что он настолько безграничен, что можно учить каждый день и все равно все не выучить. Того багажа, который у меня сейчас есть, мне могло бы хватить до конца жизни, но я настолько жадный до нового репертуара, что всегда стараюсь между репетициями и концертами учить что-то еще не освоенное. Просто знаю, что если ты не учишь ничего нового, то мозги могут в какой-то момент подвести даже в отношении старого, наигранного репертуара. У меня сейчас 45 концертов с оркестром в активном репертуаре и 18 разных сольных программ, но на этом я точно не буду останавливаться. У Рихтера, например, было за сто программ, поэтому есть к чему стремиться.
А про дирижирование думали?
Точно не сейчас. Если это и произойдет, то немного позже. И я знаю, что заниматься дирижированием только для того, чтобы задержаться на сцене, если вдруг перестану хорошо играть на рояле, никогда не буду. Если будет получаться параллельно, я возьмусь за это дело. Симфонические партитуры я читаю с 10 лет, иногда играю с оркестром и дирижирую параллельно, но если пойму, что это не будет на должном уровне, таком, как во время игры на фортепиано, конечно, не возьмусь за это.
Когда играете с Гергиевым, можете с ним поспорить относительно трактовки произведения?
Мы никогда с ним не спорим, потому что на наших репетициях, если они бывают, настолько все логично и понятно и в его дирижировании, и в моем исполнении, что слов здесь точно не нужно: музыка говорит сама за себя. И мы с Гергиевым поэтому тоже разговариваем на одном языке. Я ощущаю такую свободу на сцене, когда выступаю с ним, что нам просто не о чем спорить. Это при том, что когда Гергиев дирижирует оркестром – это никогда не аккомпанемент, это всегда отдельное симфоническое произведение. Из любого аккомпанемента Гергиев всегда делает симфонию. И это огромное счастье – находиться на сцене с ним, потому что таких дирижеров во всем мире по пальцам перечесть. Это человек уникального дарования, который из любого оркестра, а мы с ним переиграли с большим количеством оркестров, делает потрясающий музыкальный коллектив.
Что вы в себе не любите больше всего?
Нам не хватит и двадцати минут, чтобы перечислить все.
Понимаете, каждый выход на сцену – это настолько непредсказуемая история, что насколько бы ты ни был хорошо готов, все равно все идет немножко не по плану, и, таким образом, каждый раз открываешь в себе что-то новое, хочешь ты этого или нет. Я даже вывел определенный алгоритм: чем больше устал, чем меньше репетировал, чем меньше времени прошло после перелета, тем удачнее выходит концерт. А вот если спал несколько дней подряд хорошо, никуда не летал, спокойно готовился к концерту и много репетировал, выходишь – и ничего не происходит. Так что каждый концерт – это своя интрига, игра, которая всегда идет по своим, а не твоим, правилам. Конечно, я умею себя контролировать и очень хорошо готовлюсь всегда, но сцена это такая штука, что ты на ней всегда находишься под властью чего-то, что больше тебя. Тем более, если это сцена Большого зала консерватории, на которой ты с первых же шагов по ней оказываешься в очень сильном энергетическом поле. Для меня концерты в Большом зале – это всегда одни из самых важных концертов в сезоне, и, конечно, так рисковать, как мы сегодня сделали с маэстро Гергиевым, – очень опасно. Мы вышли с заседания Совета по культуре в 18.25, и пришли на репетицию уже тогда, когда публику в зал начали пускать. Иногда, конечно, это проходит – на драйве, на адреналине, но вообще-то это очень опасные игры, особенно – с Большим залом, в котором многие великие исполнители играли отнюдь не самые свои удачные концерты. У этого зала действительно есть свой магнетизм, своя магия и даже какая-то мистика, и если ты не находишь с ним контакт, если тебе не удается укротить его энергию, тогда не жди удачи здесь. Но у нас получилось сегодня. Повезло.
А на что это похоже – расскажите для людей, которые никогда не выступали на сцене?
Это невозможно словами описать. Конечно, когда ты выходишь на сцену, у тебя есть четкий план, есть моменты, которые ты выучил на репетиции, но на сцене во время концерта все другое: другой ритм, другая энергетика, твоя и зала, другие ощущения. Иногда даже у меня бывает так, что мне кажется, что я как будто выхожу из своего тела и смотрю со стороны на то, как играю на сцене Большого зала. И, поверьте, я ничего не принимал до концерта. Но это и есть та магия зала, о которой я говорил.
Что произвело на вас самое большое впечатление в последнее время – из того, что не вы делаете в искусстве?
Я стал безумным поклонником Вуди Аллена в последнее время. Я с ним знаком лично и даже выступал вместе в одном клубе в Нью-Йорке, в котором играет его диксиленд. Сам Вуди играет там на кларнете. Он уникальный человек. С возрастом все, что он делает, у него получается лучше и лучше. А это не всегда и не у всех так бывает. Иногда у художников в возрасте уходит энергетика, фантазия, мозги начинают работать по-другому. А у Вуди Аллена все получается настолько искрометно, что складывается впечатление, что он молодеет с каждым годом. Я обожаю его последние ленты: и «Полночь в Париже», и «Вики. Кристина. Барселона», и «Матч Поинт». Вуди Аллен – как Оскар Питерсон – джазовый пианист, который лучше всего играл, когда ему было уже 60 лет. У каждого художника ведь кульминация приходится на разный возраст. И, знаете, я очень не хочу, чтобы то, что есть у меня сейчас, было бы моей кульминацией. Я знаю свой ресурс, знаю, сколько еще могу сделать, и, возвращаясь к вашему первому вопросу, конечно, очень пристально слежу за тем, чтобы общественные дела не наносили бы ущерб моей артистической карьере, именно потому, что с каждым годом хочу играть лучше, а не хуже.