Все эти певцы получили серьезное музыкальное образование, рано становились лауреатами, «заслуженными» и «народными», были любимы публикой и обласканы властями… Одинаково блестяще исполняли и оперные арии, и романсы, и народные песни, лирику советских композиторов. Но как-то так заведено в мире – от природы ли, в людском ли мнении... Но! Всегда бывает одна «суперзвезда» − и все остальные, просто «звезды», поярче, побледнее, но остальные… У них порой и данные не хуже, и регалий ничуть не меньше, а вот поди ж ты… остальные.
Такой безоговорочной суперзвездой – и без кавычек! − был Муслим Магомаев. Но почему «был»? Разве за десятилетия, прошедшие с его дебюта, появилось хоть что-то равное по масштабу?
Он был разительно непохож на всех «остальных», и вообще ни на кого, даже не потому, что был экзотически-смешанных горско-кавказских кровей… Он не принадлежал нацело своей родной республике, прекрасному Азербайджану. Он и всему Советскому Союзу, который, единожды услышав его, полюбил навсегда, не принадлежал. Он был как-то вне чего бы то ни было, кроме музыки, искусства… Чья душа переселилась в мальчика из интеллигентной бакинской семьи? Какого-то знаменитого итальянского певца прошлого? Кто знает… Но вот интеллигентность, тонкая, деликатная и органичная, светилась в нем всегда, хотя скушен, как завоспитанный баловень любящих родичей, он-то уж никогда не был. Он был как-то удивительно… значителен, даже если откровенно дурачился на сцене – а бывало и такое, хотя и не часто.
А певческая карьера Муслима Магомаева началась в буквальном смысле громко – антивоенным «Бухенвальдским набатом», исполненным на удивление взросло для юноши, которому не так давно исполнилось двадцать. Сразу же пошли выступления на самых крупных сценах того времени, приглашения на телевидение, куда в то время попасть было много труднее, чем сейчас, начались записи на пластинки… Да, пришлось молодому певцу добросовестно исполнять и песню о бакинских нефтяниках, и «Донбасский вальс», и эти диски бережно хранят его преданные обожатели… Но подлинной страстью и вовлеченностью в музыкальный материал веет только от неаполитанских песен, записанных Муслимом среди первых. «Лолита» Буцци-Печча, «Страсть» Тальяферри, «Запретная мелодия» Гастальдони… И все так сочно, выстроено, взросло.
Эти же песни он, как сказали бы сейчас, визуализирует в своем первом коротком телефильме «До новых встреч, Муслим». Очень скоро Магомаев перепоет и запишет практически весь «топ» классических итальянских арий и неаполитанских песен, вступив таким образом в заочное соревнование с ведущими оперными премьерами всех времен и народов. И что же? Никаких скидок на возраст, на незаконченное к тому времени консерваторское образование.
А в консерватории он «застрянет» надолго – некогда будет защитить диплом, гастроли, знаете ли… Его везде ждут.
Начало шестидесятых, замечательное время, идеологическая «оттепель», некоторый отход от железобетонной советскости. Вот и певцам дозволено петь как оперные арии, так и зарубежные эстрадные песни на языке оригинала. Хотя, если б этого и не дозволили сверху, Муслим Магомаев все равно бы пел по-итальянски (а также по-английски с хорошо подделанным американским акцентом, по-французски, по-немецки... далее везде). Ему всегда было можно то, что было нельзя остальным. Хотя, может быть, те, которые «остальные», просто не решались?… А он, сев за рояль Зала имени Чайковского, в конце своего первого сольного концерта, пел популярные, сан-ремовского набора, итальянские шлягеры! Это в его исполнении советские слушатели впервые услыхали «Как прежде» Доменико Модуньо и залихватский твист «24 тысячи поцелуев» Адриано Челентано. А идеологический скандал с бабаджаняновским твистом «Лучший город земли»?! Не сообразили, выпустили в эфир крамольного музыкального характера песню… Потом тщетно ловили ее за хвост – из эфира-то ее изъяли, но как запретить крутить пластинку, разошедшуюся бешеным тиражом? Поставить проигрыватель на подоконник и вовсю «озвучивать» улицу голосом всеобщего любимца – вот модное развлечение меломанов того времени. И никто не возражал.
Да, но что же серьезные вещи – выступление в оперном театре, завершение образования? Опять же помогла продолжавшаяся – скорее, уже по инерции – «оттепель». Молодых советских певцов стали посылать на стажировку в оперную Мекку – миланскую Ла Скала!
Италия! Бель канто, подлинное, не консервированное на пластинках! Сцена Ла Скала, по которой ступали великие и непревзойденные! Волшебные слова, особенно, для страны, еще не отошедшей от всеобщей шпиономании и тотальной запретительности, когда турпутевка в братскую Болгарию казалась среднему советскому гражданину манной небесной… И вот – по программе культурного обмена можно поехать учиться в Италию…
Кандидатов на стажировку собирали по республикам − лучших, их тщательно тасовали комиссиями и прослушиваниями… Как бы то ни было, дело того стоило − большинство из тех «ласкаловцев» потом стали украшением оперной сцены своих республик и желанными гостями концертных залов столицы. И кто б сомневался, что двадцатидвухлетняя знаменитость тоже войдет в это число… Магомаев по молодости попал на вторую «волну» стажировки, кстати, единственным баритоном в своей группе.
… То, как лихо развлекались в Италии расслабившиеся на капиталистической воле молодые советские певцы, можно прочесть в автобиографической книге Магомаева – он там предельно откровенен, можно сказать, очаровательно непосредственен на чисто итальянский лад. О занятиях вокалом он пишет скупо – посчитал, это не интересно непрофессиональной публике?
Там же Магомаев упоминает о том, что итальянский педагог сразу понял, что его ученик любит и много слушал знаменитого баритона Тито Гоби. Скажем, что характерные для это выдающегося певца-актера нотки расслышит в ранних записях Магомаева даже рядовой любитель вокала. Хорошо это или плохо? Не то и не другое. У всех нас смолоду есть кумиры, которым мы вольно или невольно подражаем. Главное, чтоб кумиры были правильные, а у нас хватило собственных возможностей за ними угнаться. У Муслима Магомаева хватило. Он смог не только впитать все то, что давало пребывание и учеба в Италии, но не скатиться на прямое подражательство, ну разве что в уровне исполнения. Он все-таки остался самим собой – не копией великих, а их достойным продолжением.
Что же все-таки сделало Муслима Магомаева тем, кем он был и остался даже за гранью земного бытия? Конечно, ни с кем не сравнимый по индивидуальности и красоте тембр, подаренный природой. В этом отношении с ним может сравниться только один певец – Павел Лисициан, тоже в течение своей блистательной карьеры стажировавшийся в Ла Скала, но уже как вокальный педагог.
Голос Магомаева не обладал излишней мощью – для оперного певца, конечно. Исполняя песни, итальянские ли, советских ли авторов, он мог вполне сойти за драматического тенора, свободно и со слышимым удовольствием беря высокие ноты. И piano у него было прекрасное, и он сам это знал… Мог он умело, тоже с явным наслаждением, подпустить в голос чуть надрывной, жалостливой «итальянщины» − от вульгарности певца спасал безошибочный музыкальный вкус. Но вот чего не было ни у его советских коллег, ни у самых прославленных итальянских − так это роскошный нижний регистр, бархатный, раскатистый и … невероятно сексуальный. Правда, тогда такого слова в русском языке не было, но теперь-то мы можем об этом сказать. Все это позволило Муслиму Магомаеву пропеть песнь любви целому поколению советских женщин, которым кроме него и в любви-то никто особенно не объяснялся, некогда было – коммунизм строили, да и не принято было в повседневной жизни нежности разводить. А он сказал – тихо, на ухо, каждой – «Ты моя мелодия…».
Поклонницы, засыпавшие радио и телевидение письмами с признаниями в любви Магомаеву, нередко признавались и в том, что с его подачи впервые слушали классическую музыку. Так он, посвящая первое отделение своих роскошных сольных концертов опере, даже старинной, барочной, а второе – эстраде, желая того или нет, стал пропагандистом серьезного жанра. И за учебник итальянского языка многие обожательницы Магомаева брались, чтобы хоть как-то душевно приблизиться к своему кумиру – вот, и просветительская компонента в его творчестве прослеживается. Не просто так пришел этот человек в искусство, не только для услаждения слуха и радости сердца… Была у него и более высокая миссия. И не одна.
Напитав своим солнечным талантом и ярчайшей личностью художественную атмосферу 60-80 годов, Муслим Магомаев повлиял на развитее вкусов и склонностей целого поколения, хотя, возможно, оно само этого не заметило. Он принес этому, запертому в границах СССР, поколению образцы западной музыкальной культуры, причем наиболее качественные. Без него мы бы задержались на этом пути еще лет на десять… После исполнения Магомаевым песен, скажем, из репертуара Фрэнка Синатры записи самой итало-американской суперзвезды доходили до советского слушателя легче и быстрее. А Магомаев ведь еще и радиопередачи о своих зарубежных коллегах делал – ему дозволялось и такое.
Почему время активных выступлений Муслима Магомаева оказалось сравнительно недолгими? Потому что в один мало прекрасный момент в стране резко сменился музыкально-художественный климат. Перестроечная свобода обернулась вседозволенностью и воинствующей безвкусицей. На оперную сцену пришли самонадеянные недоучки, на эстраду хлынули «фанерщики», раскрывавшие рты под записи малоизвестных оперных певцов, в «звезды» рванулись полуголые любовницы и дочки нефтегазовых олигархов. И как бы выглядел посреди этой вакханалии неизменно элегантный, сдержанный, слегка отстраненный и чуть ироничный Магомаев?
Или, вернее, как бы все эти новорусские остальные выглядели на его фоне?!
Но талантливый человек талантлив во всем... Магомаев все-таки изредка выступал и в восьмидесятые, и в девяностые годы – для своей, по-прежнему обожавшей его публики, как раньше собирая самые большие залы. Сочинял музыку к фильмам и постановкам, писал книги. Общался со своими поклонниками через интернет. Издал на CD полное собрание своих записей…
Он сказал все, что посчитал нужным, и ушел, без публичных трагедий, достойно и как-то не слишком цепляясь за жизнь. Наверное, так и надо.
Учитесь, оставшиеся! И остальные тоже.